Иван Тимофеевич встал на цыпочки, отворил скрипучую горку. Помутневшие от времени рюмки приветственно звякнули. Вынул из чайничка завёрнутые в листок отрывного календаря триста сорок рублей. Отсчитал сорок пять, остальное сунул обратно. Вспомнив о мечте, добавил ещё сотню.

Поохал.

Поискал по дому целлофановый пакет. Не нашёл ни в столе, ни за печкой. Сходил в чулан, осторожно распихал ржавые вёдра и невесть откуда взявшиеся банки с засохшей краской. Наткнулся на любимый позеленевший саквояж.

Может, его взять? Жаль, в плесени весь. Засмеют. А хорошая сумка, что говорить! Уёмистая, прочная. Полсотни лет, не меньше, а замочки по-прежнему звонко щёлкают, и подкладка почти не порвалась. Но вот куда пакет, негодник, запропастился?

Помнится, зимой он его с собой брал, когда в собес ходил. Белый такой, с длинными ручками. Пять буханок ржаного хлеба вместилось, еле донёс. Придётся новый покупать, эх.

Старик вздохнул. Жалко транжириться попусту. Последние дни, можно сказать, доживаю, сусеки успеть бы доскрести, а тут на ерунду тратишься – пакеты! Баловство!..

Скоро, ох скоро новая жизнь начнётся! Домовина для этого сколочена справная, стоит, укрытая, на чердаке. Но ещё ведь исподнее заготовить надобно, костюм. Для поминок денег подкопить. Чтоб в землю барином уйти, а не одяжкой сирым, чтоб копейки на его похороны никто по людям не собирал...

Старуху с косой, что проводит его в иные пределы, Иван Тимофеевич поблизости покуда не ощущал. Напротив, несмотря на нытьё болячек, по утрам встречал зарю с ясной головой; на солнце, кокетливо выглядывающее из-за горизонта, смотрел долго, открыто и чисто. Дождавшись, когда оно прочно осядет на небесах, уходил в дом чаёвничать. Но часто думал, что каждый новый день может начаться для него не пропахшей мышами постелью, а запредельным звёздным мраком, откуда не вернёшься, чтоб крошки со стола смахнуть. Возраст есть возраст, учитывать надо это дело...

Пора было выходить. Посмотрев на себя в тусклое зеркало, удовлетворённо кивнув, Иван Тимофеевич подпёр дверь колышком и осторожно стал спускаться с горы. Жили бы рядом люди, тропу бы протоптали. А так – приходится тонуть в лопухах, спотыкаться о невидимые в зарослях колдобины. Где и на карачки встанешь, чтоб кости не переломать.

Как Лида, бедная, наверх поднимается? И ведь не пожалуется никогда. Продукты выложит, халат подвяжет, и давай по дому веником шуровать! Иной раз и песню какую споёт.

Ну вот, спустился, слава Тебе, Господи.

Охо-хо, долгая дороженька впереди, хорошо бы к обеду успеть обернуться. Не то придётся холодный чай в потёмках хлебать.

Когда он в последний раз этот путь проделывал? Лет двадцать тому назад, поди. Нет, меньше. Или больше? Ай, не сосчитать. В общем, как на пенсию вышел, так никуда дальше соседней улицы, да в собес пару раз ещё, не показывался. Кому он там нужен, в миру-то?

Но вот, понадобился. Принесла Лида бумажку с почты, что на заводе ждут его, Ивана Тимофеевича, по какой-то нужде. То ли дать чего, то ли забрать. Уточняют чего-то про бывших работников. А зачем про него уточнять? Откололся он давно от жизни ихней. И неинтересно, и боязно. Но Лида пристала – надо съездить! Зря не вызовут. Не то сами явятся.

Сами?! Ой, не надо! Сюда чужим тропа закрыта. Натопчут, насмеются над убогостью, кусок жизни ни за что, ни про что оторвут да и выбросят. Сам явлюсь, ладно!

Добираться Ивану Тимофеевичу предстояло неблизко. Прежде – переулками до остановки, там нужного автобуса дождаться. А как они ездят, известно – в час по чайной ложке, да трясись ещё незнамо сколько. Часам бы к десяти справиться. Это коли до проходной довезут. Но, если смена началась, автобусы к заводу, бывает, и не сворачивают; тогда – пешком, вдоль длиннющего глухого забора с колючей проволокой поверху.

Так и вышло. Пришлось Ивану Тимофеевичу в контору ногами трусить. Ну, ничего. Посмотрел вот, заодно, на портреты лучших заводчан. Огромадные, обочь дороги выстроились, только и любоваться. Никого не припомню, ни одного не узнаю...

Полдень давно миновал, а Иван Тимофеевич всё ещё стоял на остановке. Автобус в его сторону как провалился.

– Мама, – услышал он за спиной пищащий голосок, удерживаемый от вскрика нерешительностью, как кричать: с восторгом или со страхом. – Кто это?!

– Тихо... Дедушка это. Что ты, дедушек не видела?..

– Ну! Такие дедушки не бывают! Это... это... леший! Помнишь, мы сказку читали про лешего?

– Тихо ты...

– Мама, ну мамочка! Можно его потрогать?

– Не вздумай! Хочешь бородавками покрыться?

– Не-ет...

– Тогда стой спокойно. Нет, лучше отойдём. Чудо-юдо какое-то. Не заразный ли...

«Не заразный!» – хотел обернуться Иван Тимофеевич, но понял, что только напугает малышку. Горло, как ремнём, стиснуло. Вроде, и не сказали ничего... Разве не знает про себя Иван Тимофеевич? Но сделалось вдруг стыдно, плаксиво и грустно, и даже помидоры, о которых он мечтал с зимы – красные, полные мякоти в сладких зёрнышках – провисли в новом пакете, как тяжкая ноша.

Старик отошёл от остановки, встал на пыльном краю, под солнцепёк. Приложив ладонь к измятому морщинами рту, принялся смотреть вдаль, словно не было больше заботы, чем автобус издалека углядеть.

Эх, куда бы спрятаться от чужих глаз. Отвык он, что на него оглядываются прохожие. Забыл, что сплошь – и лицо, и руки, и тело под рубахой – утыкан бородавками, их даже у жабы меньше. Он получил их будучи сварщиком. Что-то с кожей.

Появлялись тут-там пузыри, лопались, на их месте вырастали бородавки. Не больно. Неудобно просто. Но работать по специальности ему запретили, развозил по цехам детали на тележке. Потом и оттуда пришлось уйти. Определили дворником по территории, едва-едва до пенсии додержали. И производство, вроде, не вредное, а вот поди ж ты...

«Таким уродился, детынька», – затылком разговаривал он с ребёнком, забывшим уже про изумившего его дедка – то ли лесовика, то ли лешего, то ли домового из-под печки.

Чем уж он кому не угодил, неизвестно. Рос поначалу обычным отроком, а потом, лет с шести, стал превращаться в незнамо что. Все – вверх, он – вниз. Серел, морщился... Коряга, а не человек. С возрастом пустела и пустела вкруг него жизнь. На работе – молчком, а мамка, бедная, недолго прожила.

На его закороченный росток, маленькое лицо, серые волосёнки, которые и сейчас, в восемьдесят лет, не поседели, кривые крохотные ручонки и мальчиковые ботинки не польстилась ни одна бабёнка, даже самая захудалая или, наоборот, сердобольная. Иван Тимофеевич понятия не имел, какие же они, на самом деле, «бабёнки» и как с ними «живут». Вместе по хозяйству, вместе за стол, да и в баню, он слышал, вместе? Мешаться-то друг дружке... Появляющуюся раз в месяц Лиду из собеса он воспринимал почти как ангела, стесняясь и поражаясь её обходительности и весёлости. При слове «женщина» вспоминалась только мамка, тёплые колени и мягкий живот, в которые он утыкался личиком и засыпал, пока мать копошилась в его волосах, отыскивая насекомых. Да ещё, смутно, припоминалась какая-то девочка в ситцевом платье на вырост, бросающая в него ошмётки лягушачьей икры. Всё вокруг зелёное, чёрное, седое от нависающих еловых лап, а он стоит по колено в дрожащем месиве болотного потомства и смеётся. Кто та девочка, куда она подевалась – память не говорила.

«Боишься, детынька? Я и сам себя боюсь... Не сиделось дома старому хрену...» – с досадой подумал Иван Тимофеевич.

Публика на остановке зашевелилась, выстраиваясь в ряд на поребрике.

– Автобус? Наконец-то!

– Номер какой?

– Без разницы, запихнуться бы.

– Да-альний! – проинформировал кто-то глазастый. – Окружной трассой едет!

– Мой это! Мой окружной! – тихо возликовал Иван Тимофеевич. – Граждане... Товарищи... Можно мне...

Налегая друг на друга, толпа притиснулась к открывшейся двери.

– Не пихайтесь, эй!

– Граждане, товарищи...

Да пролазь, чёрт леший! Тебе и подано – вишь, развалюху какую подогнали!

– Эй, урод! Помидоры помял!

Публика засмеялась. Иван Тимофеевич приподнял ношу и увидел, что из пакета вытекает красная струйка.

Не пущу в салон! – заверещала кондукторша. – Выкидывай свою грязь! Людей перепачкаешь!

Иван Тимофеевич, виновато улыбнувшись, осторожно положил пакет в мусорку. Автобус дёрнулся, обдал старика вонючим выхлопом и отъехал.